Алла Федоровна Макарова — женщина с уникальной судьбой. Скромная, с ясными, живыми глазами, на груди — знак «Жителю блокадного Ленинграда». Она была совсем ребенком, когда началась война. 3 года маленькая Аллочка провела в блокадном Ленинграде (теперь — Санкт-Петербург). Она потеряла почти всех родных и чудом осталась живой, получила отличное образование и много лет работала учителем. Прошло более 70 лет, как окончилась Вторая мировая война, но до сих пор Алла Федоровна вспоминает те дни, как будто это было вчера. Страшные картины голода и смертей преследуют ее всю жизнь. По подсчетам историков, за 871 день блокады погибло более 1 млн ленинградцев. И у Вас есть уникальная возможность почитать воспоминания непосредственного участника событий об этих страшных днях.
Как для меня начиналась война…
Я родилась в Ленинграде в 1935 году в семье коренных ленинградцев. Мамины предки жили в Петербурге начиная со времен Екатерины Второй. Это дворянский род, который переехал туда из Нижнего Новгорода. Все мужчины моего рода были военнослужащими и служили в Петербурге. А папа мой с Украины. Во время революции ушел в конную армию Буденного, потом встретил мою маму, влюбился и женился.
У меня была очень музыкальная семья — мама играла на пианино, а папа — на мандолине. Все пели. И я хорошо пою, у меня колоратурное сопрано. Я пела «Соловья» А. Алябьева, «Заздравную» И. Дунаевского…. Я когда-то была звездой в Павлограде. Когда в Доме культуры собирались партийные работники на конференции, я всегда пела.
С чего же для меня началась война? В июле 1941 года, когда был мой день рожденья, мама говорит: «Наверное, это твой последний день рожденья… Немцы стоят на границе, завоевали всю Европу и пойдут на Россию». Народ весь знал. Это было все «между собой», но не официально. Официально никто не признавал, что война будет.
Началось с того, что стало не хватать продуктов. Мой папа работал на заводе им. Кирова сварщиком, а вечером учился в вечернем институте на юриста. Ему на заводе стали давать пайки. До осени 1941 года продукты еще привозили. Зима 1942 года — это страшная зима для ленинградцев. Кольцо сомкнулось, продукты заканчивались. Привозить продукты было очень трудно. Прорывались только некоторые люди через Ладожское озеро, или скидывали самолеты на низком, бреющем полете. Это было опасно. Немцы были очень близко. Папа говорил, что видел немцев за конечной остановкой трамвая. Но глубже в город немцы не шли — примерно через километр стояли «наши» окопы.
Голодная страсть
Началась блокада. Детям выдавали по 125 грамм эрзац-хлеба…Знаете, что такое эрзац-хлеб? Это хлеб черного цвета. Там была шелуха, пыль, может быть, даже что-то не съедобное… Я ела такой хлеб три года. Он резался как пластилин, крошек не было. Мама стелила белые салфетки, если какие-то крошечки было на них видно, она собирала и давала мне. Эта привычка собирать крошечки осталась со мной всю жизнь. Даже будучи студенткой Московского государственного института им. М. Ломоносова, я не могла оставить крошки. Мне было стыдно, девчонки говорили: «Ну ладно, мы отвернемся, мы не смотрим…». Представляете, как голод оставлял в сознании деток голодную страсть? Сейчас я старая, мне за 80 лет, но до сих пор я не могу отказаться, когда мне дают еду. Я не могу не доесть…
Ни мышек, ни кошек… Все было съедено. Даже людей ели. У нас на первом этаже, ходили слухи, что у пары родился ребеночек, и они его съели. Были случаи, когда ели умерших.
Не было ничего. Хлеб нарезали маленькими кусочками, и ели строго по времени. Я до сих пор не ношу часы — так они мне въелись с детства. Раз в три часа можно было взять кусочек хлеба, его прососать и запить горячей водичкой. Выручал кипяток. Все пили кипяток. Я была очень дисциплинированной. Когда отец уходил на завод и оставлял мне хлеб, я тоже ела его строго по часам. Если бы я так строго не выполняла это — я бы умерла.
Трупы лежали всплошную. Никто их не убирал. Это были детки, молодые люди, старики.… Рядом с домом был переулок, куда свозили мертвых людей. Их никто не хоронил. Их складывали в высокие кучи. Нам, деткам, объясняли: «Вы не пугайтесь, придет весна, солнышко пригреет, они все оттают и придут к вам… ». И дети верили в сказки. Я верила, что моя мама, которая умерла, придет весной и найдет меня….
На этаже в доме, где я жила, вымерли почти все. Была только я и наш сосед, который пришел с фронта без обеих ног. Отец работал на заводе, там же и ночевал. У меня умерли почти все — мама, бабушка, 3-летний братик Толичка… И я сидела с ними в одной комнате. Четыре маминых брата погибли на фронте, а их жены и дети умерли в блокадном Ленинграде.
Было холодно, стекла в окне не было. Окно было завешено огромным пледом и двуспальным одеялом. На балкончике остались целые окна, и я ходила туда смотреть, как складывают на саночки и хоронят людей.
Когда все умерли, пришла соседка, и спросила: «Аллочка, у тебя остались продуктовые карточки?». И мы пошли получать паек, который выдавали в определенный день раз в неделю, за мертвых маму, бабушку и Толичку. Я получила сразу 375 грамм хлеба. Это было много, это было богатство.
Отец ушел на работу, я осталась дома одна. И тут пришла бригада (были такие бригады, которые собирали трупы). Наверное, у них было улучшенное питание, у них были силы. Они привязывали тела за ноги и по ступенькам тянули вниз. Когда так забрали мою маму, у меня была истерика, но снова уговаривали: «Не плач, мама тебя весной найдет…».
Без слез эти страдания передать невозможно.
Ладожское озеро все укрыто трупами
Мы пытались бежать, переехать через Ладожское озеро. Собрали нас, посадили в машину. Помню, папа был очень опухший… Его не отпускали — он был сварщиком, золотые руки в то время. Бабушка не хотела уезжать. Я, мама и Толичка сели в машину. Мы начали ехать, но в 20 метрах упал снаряд, и машины перед нами начали скатываться в образовавшуюся воронку. Колесо нашей машины остановилось буквально у самого края, мы уже были в воде, но нас всех вернули назад. На этом эвакуация закончилась, и мы остались в Ленинграде.
А Ладожское озеро все укрыто трупами.
Ужас восстановления после блокады
Потом меня забрали в детский приемник. Я почему-то записалась на мамину фамилию — Балкашина. Долго лежала в госпитале, там тоже был только кипяток и хлеб по карточкам. Летом 1942 года добавили еще 30 грамм хлеба. В 1943 году уже давали жидкую похлебку.
Когда я лежала в госпитале, то зарабатывала себе шоколад своим пением. Меня вынесут на лавочку, на солнышко, оденут панамку… Тем военным, которые уже выздоравливали и готовились снова ехать на фронт, давали шоколад. Они собирались вокруг меня, и я пела «Как много девушек хороших, как много ласковых имен… », стихи рассказывала. Артистка. И мне сносили гору шоколада. Люди сидели вокруг меня, слушали, переживали о том, где их родные. Ведь каждая семья страдала. Такого ужаса, как эта война, не было. Страдал весь народ. Особенно страдала Украина, Белоруссия и западная часть России. Нас водили посещать военный госпиталь, и ужас увиденного преследует меня всю жизнь: там были молоденькие, красивые мальчики без обеих рук, ног…
В августе 1943 меня эвакуировали. Я ехала одна — папа лежал в госпитале. Мне повезло, перед нами эшелон эвакуированных ушел на Север, а наш отправили на Юг, в Киргизию, в Ташкент… Бог меня всегда оберегал. Моя бабушка очень много молилась, она просто вымолила мне счастье.
Когда мы ехали, то на полустанках из вагонов выгружали мертвых людей. Почему так много людей потеряли во время войны? Они могли быть где-то выгруженные безымянные…
Я не могла ходить, не было сил, поэтому меня носили на руках. Нам продолжали давать по кусочку хлеба, картошки и обязательно запивать водой. Мы плакали, скандалили, требовали еще. Когда мы отъехали от Ленинграда, то уже тут был нормальный хлеб. Но наш желудок не варил, не принимал этого всего. Я впервые увидела, как выглядит коза, корова, курица… Я читала о них в книгах, но ни разу не видела. Когда я впервые увидела козу, Боже, как я испугалась! И это в 9 лет. Нас начали уже хорошо кормить, давать фрукты. Я ела все, потом рвала, и снова кушала. Плакала: «Хочу кушать!». А воспитательница говорила: «Детки, у вас такие большие глазки, но такой маленький желудочек. Вам нельзя столько кушать!».
На почве дистрофии у меня была парализована рука и нога. Я была маленькая, лысая, зубов не было, вместо них нам ставили каучуковые «подсоски» на десны, чтобы зубы не стирались.
Это просто ужас восстановления после блокады, не передать.
История, достойная книги
Я прожила в Киргизии до 1946 года. Меня случайно нашел папа. Это история, про которую можно написать книгу.
Папу по госпиталям разыскивал его старый друг, который работал в г. Фрунзе (сейчас — Бишкек, столица Киргизии). И он его нашел. Связь раньше была очень добросовестная: если умирал почтальон, то незнакомый человек брал его письма и разносил по адресам. Это благородство, которого сейчас нет. Друг пригласил папу во Фрунзе. Отец был юристом, и его взяли в обком партии. Как-то он приехал в район, рассказал свою судьбу, и ему указали на дом, где поселили нас, осиротевших детей из Ленинграда. В этом доме ему дали список детей, и он начал искать по своей фамилии — Смаковский. Таких не было. Он спросил: «А у вас есть Алла?». Ему ответили: «Да». «А как ее фамилия?» — «Балкашина». Тут папе стало плохо — после контузии у него развилась эпилепсия, начался приступ.
У отца была новая жена. Отсюда, с Днепропетровской области, из Пятихаток. Она отказалась ехать в Ленинград — ревновала отца к этому городу, к прошлой жизни. И вот с 1947 года я живу в Украине. А в 1949 году отца перевели работать в Павлоград, в горкоме партии и с тех пор я живу здесь.
Прошло много лет, которые Алла Федоровна проработала в школе. Сейчас у нее двое детей, пять внуков и один правнук. Аллу Макарову хорошо знают в совете ветеранов поселка им. 40-летия Октября — она активистка, принимает участие во всех мероприятиях и до сих пор чудесно поет.
Воспоминания записала Таня Волкова.
Коментарі закриті.